Сегодня, как и в 1916-м, в каждом салоне, где есть приличный кофе, вовсю гадают на кофейной гуще, когда же рухнет режим. Присоединяться к гадальщикам не буду. Значительно важнее продумать, что надо будет делать в тот исторический миг, когда вал очередной русской революции прорвет социальную ткань. Многажды мною сказано — революция подобна военной кампании. Все удачи и неудачи в войнах и революциях происходят от того, что стратег или вождь правильно или неправильно угадывали, когда надо вложить все силы в удар, а когда сдержаться. Потом историки злорадствуют: вот тут надо было переходить к обороне или, напротив, ни в коем случае не давать передышки обескровленному противнику.
Но хочется нащупать некоторые закономерности. На следующий день после поражения вожди армий и народов проклинают себя, что не отдали приказ вовремя закрепиться, собрать силы, дождаться союзников. На следующий день после разгрома сходят с ума от тоски, что не хватило куража до предела использовать удачу, рвануть без оглядки. Победители не знают, что прошли над гибельной трясиной чудом, по кочкам с завязанными глазами, почти невероятно они провели непрерывную серию удачных выборов вариантов.
Но как найти систему в этой грандиозной исторической рулетке? Сделаем два допущения. Первое. Кризисное развитие всегда проходит через цепочку точек бифуркации. Особенность такой точки заключается в том, что в ней выбирается (очень часто в результате совершенно ничтожного воздействия) один из двух равновероятных сценариев будущего. До точки предсказать выбор невозможно. После точки сделанный выбор воспринимается как лишь следующий шаг в длинной цепочке совершенно логичных изменений.
Лишь один пример. Представьте себе, какой ничтожной выглядела 17 августа 1991 года вероятность того, что мятеж армии и КГБ провалится через 48 часов после начала — при виде нескольких десятков тысяч безоружных митингующих у Белого дома и на Дворцовой площади. Зато уже 22 августа все как один говорили, что коммунисты закономерно шли к своему краху чуть ли не с 8 ноября 1917 года.
Второе. Будем исходить из того, что при каждом прохождении нового большого социального цикла (в терминах философии А. С. Ахиезера — "инверсионного", то есть маятникоподобного цикла) общество в ключевых точках делает выбор, противоположный тому, который оно делало на предыдущем. Это как при компьютерной игре-бродилке: если за этим поворотом ловушка, то при новом прохождении этого уровня геймер старается свернуть в другую сторону (или заблаговременно начать стрелять). Например, во время Четвертой русской революции 1989-1993 годов мы смогли увидеть, как развивались бы дальнейшие события в случае победы Первой русской революции. Это как если бы февраль 1906 года сразу же, без 11-летнего разрыва, перетек в март 1917-го. В октябре 1993 года мы увидели, как провалился бы большевистский мятеж, если бы у генерала Корнилова и его либеральных подстрекателей хватило ума подождать два месяца и обрушиться на Советы уже после того, как Ленин и Троцкий изгнали Керенского.
Именно поэтому такие политические гении, как Ленин и Сталин, столь тщательно и цинично отнеслись к обязательному для всех революционеров XX века опыту французских революций. Ленин все твердил, что пролетариат не повторит "ошибок Парижской коммуны", и превентивно развязал тотальный террор. Сталин (как и все наследники Ленина) очень боялся термидора и поэтому, образно говоря, гильотинировал весь Якобинский клуб, не дожидаясь, когда "якобинцы предадут Робеспьера".
Поэтому, чтобы понять, какой должна быть стратегия во время Пятой русской революции, предлагаю опробовать принятие таких решений, которые были бы зеркально противоположны той стратегии, которой оппозиция придерживалась два десятилетия назад.
Стратегией лидеров Четвертой русской революции (назовем ее по имени ее автора — вариантом Гаврилы Попова) было создание своеобразного "антиутопического" альянса из умеренной части демократов и умеренной части бывшей партхозноменклатуры. Тогда данная стратегия позволила быстро разгромить коммунистов и нейтрализовать радикальное крыло демократов. Ценой этого стало воссоздание номенклатуры, но уже рыночной.
Поэтому выбор стратегии для протестного движения в случае его победы должен быть обратным — беспощадная люстрация путинской партии власти (бенефициаров узурпации власти) и путинской опричнины (бенефициаров репрессий). Тотальная охота на ведьм.
Стратегией борьбы с КПСС было создание неофициальной коалиции русских либералов-западников с национально-демократическими движениями (вариант Сахарова — Старовойтовой). Ценой этого стало установление националистических, этнократических режимов во многих частях бывшего Союза и во многих бывших российских автономиях и сопутствующие этому войны на Кавказе и в Приднестровье.
Поэтому новой стратегией оппозиции должна стать борьба с этнократической номенклатурой, в том числе путем поддержки ненационалистической (правозащитно-демократической) оппозиции в республиках Федерации.
Стратегией борьбы с "краснодиректорской" партхозноменклатурой стала приватизация, создавшая принципиально иную, альтернативную бизнес-элиту (вариант Гайдара — Чубайса).
Поэтому после победы антипутинской оппозиции необходима "зеркальная" социально-экономическая политика, а именно: усиление общественного контроля над бизнесом, включая обязательное наделение определенными контрольными функциями трудовые коллективы (минимум — в объеме прав миноритарных акционеров).
В пылу политических сражений и маневров 1993 года либералы выбросили на свалку все четыре своих козыря: идею Учредительного собрания, идею люстрации проводников тоталитарной политики, идею парламентской демократии и идею демократических Советов трудовых коллективов. Поэтому выигрышной будет та стратегия, в рамках которой эти идеи станут знаменем оппозиции.
Усиление надпартийной ельцинской президентской вертикали указывает на необходимость действовать строго обратно:
сбалансировать неизбежно сильную, особенно в переходный период, исполнительную власть
(не так важно — "стального президента" или "железного канцлера"), с одной стороны, сильными партиями, а с другой стороны, некоего действующего временно Высшего революционного совета, который мог бы влиять на акторов (действующих лиц, субъектов) политики, не подменяя их функции.
Для усиления роли партий, которые должны стать каркасом гражданского общества, на переходный период необходимо ограничить число полномочных партий, имеющих, допустим, те же привилегии, какие в США имеют две "главные партии". Но в наших условиях число таких партий должно быть увеличено до шести-семи: по две правые и левые (радикальная и умеренная) и две центристские (левая и правая). Плюс одна партия, представляющая особое влиятельное меньшинство, например Исламско-демократическая. Структура партий может быть и иной: три партии, опирающиеся на европеизированные слои — некая модель западного политического спектра, и три партии, выражающие позиции традиционалистских слоев.
Отбор партий-фаворитов может происходить по итогам выборов в Учредительное собрание. Шесть фракций, вошедшие в топ-6 (и седьмая, если разрыв по голосам с последней из партий-фавориток был менее полпроцента), получают право создавать партии. Главное — получить реальную многопартийность, в условиях которой именно партии становятся защитниками гражданского общества.
Вы можете оставить свои комментарии здесь
