Одним из немногих (хотя и противоречивых) преимуществ гнетущей обстановки в России является спазматическая поляризация на своих и чужих (адекватных и нет, рациональных и эмоциональных, исторически осведомленных и неграмотных в правовом и прочем отношении), которая, при всех отрицательных последствиях происходящего, создает некоторое число популярных и приятных иллюзий. Мол, это деление имеет не только политический, но и моральный и, так сказать, прогностический аспект, как бы отделяет чистых от нечистых. И потому представляет собой основу для консолидации вменяемых сил. То есть
постсоветский путинский мир дрожит от предчувствия распада,
но в самый последний момент мы успели найти друг друга, прошли проверку на вшивость, и теперь наша общность является, по крайней мере, определенной гарантией будущего. Как не обидно, боюсь разочаровать: не является гарантией, не прошли проверку (то есть, может, прошли одну, далеко не самую сложную, но их впереди — а главное, позади — так много, что мимолетное единство рассыпется почти мгновенно, только перед нашим виртуальным сообществом замаячат призраки реальной власти). И дело не в том, что разница между виртуальным и реальным огромна, не в том, что интересы в большинстве случаев побеждают идеалы в отдельно взятой жизненной стратегии, а в том, что
сама среда, которой мы принадлежим (и этой принадлежностью гордимся) — только кажется блестящей, а на самом деле порченая, больная,
сохраняющая почти все иллюзии наших оппонентов, которые уверены (как, впрочем, и мы), что виноваты во всем другие, а мы всего лишь жертвы обстоятельств: догадал черт с умом и талантом родиться в России. А на самом деле никто в том, что произошло с Россией в новейшее время, не виноват больше, чем ее, России, интеллектуальный извод, числящий себя лишь невольным свидетелем чужого преступления. И дело, конечно, не в том, что мало ходим на митинги или редко поддерживаем политзеков — это наша очень даже факультативная обязанность. И не из-за этого страна в жопе. А в жопе она потому, что
мы плохо справлялись со своей основной обязанностью: порождать смыслы и ценности, способствуя их убедительности и авторитетности в обществе.
(Понятно, речь идет не о личностях, спектр которых (как и уровень таланта и ума) широк и разнообразен, а о суммарном итоге, о среде). Потому что в нашей среде вообще нет ощущения обязанностей: мы ведь свободны, никому и ничего не должны (разве что семье).
Мы просто профессионалы, гуманитарии, люди слова — пишем, изучаем, преподаем то, что знаем: литературу, театр, историю, кино, как это делают интеллектуалы во всем мире, как делали наши предшественники и учителя (советские, но без сомнения — славные). А то, что все вместе, вся наша гуманитарная деятельность не сложилась в систему понятных и авторитетных культурных и социальных норм, так это опять же не наша вина, а беда: так получилось, аудитория наша специфична, аудитория в широком, конечно, смысле, потому что ни к ученикам, ни к учителям, ни к самим себе претензий у нас нет. А зря. И даже равняться с предшественниками (к которым свои претензии) нельзя: культуртрегерская задача в совке состояла чаще всего в том, чтобы сохранить и передать в условиях тотальной несвободы то, что могло потеряться при ликующем варварстве. И хотя идея сохранения и эстафеты тоже является далеко не совершенной культурной стратегией, но хотя бы отчасти извинительной в обстоятельствах несвободы.
Но ведь наша среда, за небольшим исключением, это люди, профессионально состоявшиеся совершенно в другую эпоху, время куда большей свободы, а
все равно, кроме как сохранять и передавать —-других популярных трендов культуры не возникло.
А почему? Да потому что поиздержались за время ожидания хорошей жизни, изголодались, истерпелись, и как только дорвались до несовкового существования, спущенного по мановению божественной руки буквально с неба, пусть и кремлевского, то сразу захотели жить, как у них в рутинных демократиях, только лучше, потому что в обнимку с любимой профессией и русским языком. А о том, что
если свобода досталась бесплатно, то за нее придется когда-нибудь заплатить,
об этом не думали; а когда поняли, чем, собственно говоря, нас требуют расплатиться, то практически сразу согласились. Потому что мы получали гонорары за хорошее, корректное исполнение своей работы в виде создания культуры для информации и декора, при строгом соблюдении правила не лезть туда, куда лезть и так не хотелось. В то, что презрительно именовалось политикой и что являлось на самом деле нашей первейшей задачей — порождением смыслов и ценностей, адекватным переходу от тотально несвободной культуры к культуре, свободной ровно настолько, насколько это допускалось теми, кто задавал правила игры.
Но этого мало. Была еще одна фишка, к которой мы в той или иной степени все причастны — к работе на дядю, на богатого дядю. И не потому, что дядя ставил перед нами задачу осмысления социально нового, а потому что дядя был заинтересован в такой системе ценностей, которая бы подтверждала его права задавать нам правила социальной и культурной игры и не делать противное. А если и вел какое-то время собственную игру (открывал газету, журнал, издательство, галерею, чтобы оттенить номенклатурный характер своего состояния или в борьбе за власть с конкурентами), то и в эту игру мы покорно вписывались, потому что она пристойно оплачивалась. И с этим наша среда (хотел написать: с удовольствием, но здесь, как и везде, кто как) согласилась. Она обслуживала интересы слоя и групп, захвативших власть и финансы, и обслуживала не потому, что безусловно верила в их правоту, а только потому, что у них были деньги.
В результате в стране была создана иллюзорная культурная и социальная атмосфера, в которой культура была орнаментом брутальных способов утверждения социального цинизма: кто выиграл, кто первым успел конвертировать свои номенклатурные преимущества в деньги и власть, тот и прав. Прав в том, что, продолжая быть номенклатурщиком, желает, чтобы обстановка вокруг него была в общих чертах повторением той, что обычно окружает успешных и умных людей в условиях рынка. И именно этим (за ничтожным исключением) занималась несколько десятилетий наша среда: создавала иллюзорную культурную жизнь, в которой жить реально было так же трудно и противоестественно, как жить на сцене, выдавая ее за реальность.
То, что в обществе развился цинизм, что резко упали нравственные нормы, что многие, не участвующие в дележе прибыли от номенклатурной конвертации, были сбиты с толку и разочарованы, виноваты, конечно, не только сами постсоветские нувориши, они сами не способны были конвертировать деньги в смыслы; зато наша среда своими собственными руками, своими способностями и знаниями обеспечивала устойчивость номенклатурного реванша и делала то, без чего король остался бы информационно и культурно голым. Могло ли быть иначе? Не вчера и не про постсоветских интеллектуалов сказано:
"Интеллектуалы, вопреки их представлению о себе, составляют часть сферы власти.
Будучи подвластными, они одновременно являются составной частью властвующих. Их власть состоит во владении культурно-информационным капиталом; они осуществляют ее посредством речи. Критическая интеллигенция имеет шанс реализовать свою функцию только в том случае, если интеллектуалы отдадут себе отчет в том, какую позицию они занимают в игре власти, т.е. построят политику на защите своей относительной автономии как обладателей культурного капитала".
Было ли это сделано, отдала ли себе отчет постсоветская интеллигенция в том, что играла с самого начала на стороне власти?
Попыталась ли добиться относительной автономии и стремилась ли осмыслить ту культурную и социальную атмосферу, которую она не только создавала, но и навязывала, как единственно возможную, всему обществу? Нет. И это историческая ошибка, куда большая, чем ошибка тех, кто вынужден питаться культурными полуфабрикатами, потому что не имеет доступа к оригиналам.
Сегодня в запоздалом единстве, возникшем, будем честны, не только по причине невыносимости имперской риторики власти, но и ввиду ненужности для этой власти слишком дорогой работы создания туманов, редукции сложного и ширм (то есть нас), наша среда сплотилась, противостоит великодержавной истерии, но до сих пор не в состоянии оценить собственный вклад, собственную ответственность за произошедшее. А если так, если ощущение сопричастности не возникнет, не подвергнется деконструкции, значит, греющее душу единение рассыпется при первой утренней заре.
Делать свое дело, быть толковым профессионалом, работать на заказчика, заниматься архивированием и консервированием смыслов вместо генерации их — это то, что ожидает культурную среду России в самом лучшем варианте, при котором постноменклатурная власть (помечтаем) сломает себе шею в самый последний момент и позволит нашей среде и дальше заниматься тем, чем она в основном и занималась все постперестроечные (да и советские) годы — продуцировать иллюзию. Дядя, дядя найдется.
