Человеческая жизнь, по видимости, парадоксальна — моменты наивысшего внешнего торжества обычно несут в себе глубочайшее падение.
Атака на одетого в сибирскую шубу "Тангейзера", взятого "в штыки и сабли" группами "около церковных стен" заведомо проигрышна, равно как и бессильные "молитвенные стояния". Всё это признаки внутреннего отчаяния и жестокого поражения Церкви.
Не просто потому, что самая музыка выбитых из камня исполинских слов-статуй "Тангейзер", "Лоэнгрин", "Зигфрид" куда мощнее каких-то ряженых казачьих плясок в диких сибирских степях. А таинственный смысл "Золота Рейна" плывёт мимо церковных фарисеев жёлтым кипением подводных огней, бросая отсвет на стоящие обрег червонные луковки церквей, сливаясь с жаром тающих слезами восковых свечей.
Ах, как прекрасно то, что пишет в своих воспоминаниях о Вагнере Римский-Корсаков, какой языческой, тёмной и светлой, лесной и речной, первобытной силой дышат "Путешествие Зигфрида по Рейну" и "Похоронный марш", оскорблённых прикосновениями нацистов. Как мелки шевеления самозваных цензоров вокруг культуры.
И московское начальство, сочувственное к "возрождению Церкви" может сколько угодно двигать столы в театрах и сажать за них странных граждан. Ничто не поможет. Дело Церкви в руинах. Свобода торжествует.
У нас отчего-то принято считать Церковь консервативной силой. Но это нужно уточнить. Консервировать можно то, что есть в жизни. А что там осталось в этой "жизни" после СССР? Связь с настоящей Россией, сожженной в топке СССР, потеряна. Россия, ушедшая в эмиграцию, — другое дело. Но и её почти нет.
Поэтому Церковь хочет быть революционеркой. Она решает задачу революционную — переделать существующее общество, заставить его принять свои правила.
Но дело вершится без пламени, без головы, слабыми руками. Для собственно революции не хватает главного — идеи. Если кто-то желает назвать эту желаемую революцию консервативной, то можно, конечно, сказать и так. Язык русский мягок, как вода, гибок и упруг, как ветка ивы. Всё обнимет. Но слово "революция", несомненно, должно здесь стоять на первом месте.
И ведь она не состоялась и не состоится. Посмотрите на ничтожные результаты. Здания стоят. Пастыри выступают. Больше стало тех, кто крестится. Вообще, внешняя сторона дела как будто идёт вперёд. Но, говоря словами поэта, "как всё бесцветно, всё безвкусно. Мертво внутри, смешно извне".
У нас принято винить пастырей и лично Патриарха. Но дело-то, наверное, даже и не в том, что большинство их не стоит на высоте задачи. Главная проблема и не в том, что Церковь является служанкой власти, не имеет своего, независимого, а значит, оппозиционного лица.
Дело не в личностях, не в общественном положении. Дело в куда более глубоком кризисе — Церковь не может предложить обществу ничего творческого, нового.
Она тащит из глубины веков то, что она называет "вечным", и желает утвердить то, что когда-то стало открытием, когда-то родилось, когда-то стало жизнью. Но давно потеряно и сейчас жизнью не является.
И нет ничего удивительного в том, что призывы Церкви по большей части хорошо встречаются людьми суеверными, испуганными, да ещё фарисеями, которых на наших российских просторах, прошедших чрез сито советского двоемыслия, море-океан.
Наша оппозиционная либерально-демократическая общественность часто выражает опасения относительно деятельности Церкви — её наступления на светское общество.
Можно понять, почему так происходит. Выглядит всё действительно грозно.
Но по-существу за грозным видом ничего нет — призраки хотят овладеть жизнью, хватают её бесплотными руками.
А она идёт себе дальше сквозь их бессильные пальцы — просыпается духовыми в увертюре "Тангейзера", подхватывается струнными, звучит трагедией и величием, дышит то плавным, то падающим, переменным широким движением. Звучит в конце гимном и вонзается в сердце стальным трепетом торжествующей победы.
