В XVI-XVII веках это был город, потом - посад, потом – село Чаронда. Это был, наверное, странный город, стоящий на узкой полоске сухой земли на западном берегу просторного озера Воже. "За спиной" у него в полукилометре от берега всё более мокрый луг уходил в болото, тянущееся на добрый десяток верст до извилистой болотной протоки Еломы, отсекающей весь зыбистый полуостров от "большой земли" и превращающей его в остров. С сухим краешком в пол километра на полтора, где и стоял город. Дорог туда нет, и никогда не было – только водой. И никаких столь привычных пашен вокруг города здесь тоже отродясь не бывало – негде.
Я оказался там в начале 80-х: мы проводили очередную экспедицию по исследованию памятников архитектуры Севера. На самой высокой точке берега (это метра на 3-4 выше меженной воды) стояли руины каменной церкви XVIII века, внутри еще просматривавшейся почти "на археологическом уровне" церковной ограды странно примостился большой старый амбар (а рядом был след от второго такого же), а дальше вразброс, как остатки зубов, стояло с десяток изб, большей частью уже без дворов-поветей, полу-разваленных. Вдоль заросшей травой по пояс единственной улицы с протоптанной тропкой.
Мы пришли в Чаронду через озеро уже под вечер, во внезапно налетевший шторм, мокрые по уши и измочаленные; всё, что я сделал до ночи – это отыскал местного бригадира и получил у него ключи от "клуба" ("Ну, раньше там клуб был, селитесь, не жалко! Дрова там рядом найдете, если что"). "Клуб" был просто какой-то избой неподалеку от церкви, с добротно сколоченным приступком сцены и ошеломившим меня лозунгом над ней. Честно, не помню, что был за лозунг – поразило то, что он был еще предвоенным.
На следующий день мы пошли обследовать остатки села, разговаривать с местными, словом, заниматься обычной экспедиционной работой. Быстро выяснилось, что жилых домов во всем селе три, в остальные только летом потомки хозяев наведывались отдохнуть и порыбачить на Воже – почему и дома были разве что подлатаны, и трава некошена – кому? куда ее косить? А вот рядом с нашим пристанищем стояла старая изба, свежеперекрытая шифером, с поднятым и подструганным недавно крылечком, справной изгородью, выкрашенными наличниками, немерянным огородом с луком, чесноком, картошкой и еще Бог знает какой снедью и ровными, бесконечными поленницами аккуратно наколотых дров. Жила в нем сухонькая маленькая бабка, подвижная, но уже очень древняя – всё это сделать ей было явно одной не по силам. Завидев кого-то из нас она запричитала: "Сыночки! Вот хоть лучку да чесночку свежего возьмите, а то всё ведь на консТервах! Картошечка - от беда! – еще не подошла, да и корову уже не держу – сил нет. А то бы молочком напоила..." Отказывать было как-то неловко, лучок-чесночок мы с благодарностями приняли. И подступили к ней с распросами о былом. Больше всего меня озадачивал амбар в церковной ограде: я уже успел его осмотреть, увидел, что он дореволюционный еще и не перенесенный сюда позже, а всегда здесь не к месту вроде стоявший. "Амбар-то? Так это наш, колхозный. А до того – церковный. Их там два было, один раскатали. У нас, милок, сам видишь, хлеба рóстить негде – болотá. У нас рыбу артелями ловили. Продавали – а хлеб покупали. Так десятину-то хлеба все артели в эти амбары старосте сдавали – вдруг зима голодной будет. А тут как раз и запас вопчий!" - "Так велики больно амбары-то!" - "Почто велики-то? У нас тут до войны 125 дворов было. Весело было, молодых много... В войну, в 41-ом, всех мужиков подчистую и забрали – двое калек осталось, бабы, старики да дети. Пятеро вернулось всего. Нецелых. В первые же два года и померли... Теперь, сам видишь, никого" - "А избу-то кто подладил? Да и огород, и дрова?" - "Мальчики мои! Один в Питере, другой в Мурмáнске, третий в Архангельске. Приезжают, помогают. Вон, третий скоро приедет – печку подправит. Хорошие они у меня, не забывают. К себе зовут – да я нет, отсюда никуда. Тут мой крест".
На этом кресте мы и расстались. А чуть позже, в разговоре с одним из немолодых мужиков-"дачников" ("да вот, к дедам-прадедам на лето приехал") я невзначай с одобрением отозвался о сыновьях нашей соседки. Мужик помолчал, потом позвал меня в слегка прибранный для летней побывки дом, достал пол-литру, налил по немногу и сказал: "Святая она или грешница – не знаю. Все равно святая. Из этих сыновей – у ней еще дочка в Питере, тоже приезжает помочь – двое-то не свои..." - "Приемные?" - "Спасенные. Давай, лучком закусывай!".
"Тут ведь вот как всё было: мужиков всех забрали осенью 41-ого. Я еще мальчонкой был. Пара калек осталось: один без ноги, другой сухорук. А так – всех под чистую. Вот бабы да старики всю войну и тянули. А что у нас тянуть – рыба! И летом, и зимой с подо-льда. Давай-давай! Черпай – все ж для фронта! Все ж для победы! К концу войны бабы и надорвались. И рыбу повыловили – считай, не стало. И мужики не вернулись – под Питером все легли: это я уж потом разузнал. И скотину, всю, что была, повырезали к концу войны да съели. А мужики-то не вернулись..."
"Плесни-ка еще чуток: рассказывать – и то страшно... Война кончилась - победа ...! А с баб как драли рыбу страну кормить, так и продолжали. А где сил им взять? Да и рыба-то где? Вот у нас тут такой голод начался, что из сотни дворов, что еще живыми к концу войны оставались, с десяток остался – сам видишь. Семьями мерли с голодухи. Да чего там – человечину ели... Вот, соседка твоя своих двоих из пятерых ли? шестерых? уж не вспомню, спасла как-то – сына да дочку, да еще двоих соседских - у них все взрослые померли. А чем спасла, чем выкормила – у нас тут все знают, да никто никого не спрашивает. Не уедет она отсюда никуда. Там не знают, и знать не хотят..."
"Это год-то какой?" - "Так зима с 46-ого на 47-ой..."
И тут я откуда-то сбоку, сзади – не знаю откуда! – услышал свой вопрос, который не смел задавать: "А сам-то как выжил?" Он плеснул еще по глотку в стаканы - махнули – и ответил: "Так же".
С тех пор я узнал, что не только в Чаронде. Много где еще. Так же.
Это я не совсем про войну, конечно. Больше про победу.
P.S. Ни той бабки, ни того мужика уже нет, понятно, на этом свете. И если вы вдруг решите выбраться в Чаронду (не знаю, цел ли там сейчас хоть один дом), то распросить там все равно уже некого. Да и доехать туда по-прежнему – только водой от старого села Коротец. В нем у моста стоит памятник погибшим односельчанам. Немного нелепый – доморощенная уменьшенная копия впечатляющего "Разорванного кольца", что в Питере на Московском проспекте.
Плиты и имена. Дед, пять сыновей, семь внуков. 41-ый год. Брат деда, три сына, пять внуков. 41-ый год. Еще брат деда, четверо сыновей... Кому и для кого было менять предвоенный лозунг в Чарондском клубе?
! Орфография и стилистика автора сохранены
