Будучи юным растением, полным мощи, я, заступив на службу начфином, повесил портрет Ленина на стенку и немедленно собрал по домам у прапорщиков растащенный ими духовой оркестр. Дикий этот шаг имел свои последствия: полковники, бывшие танкисты, хотя и свирепели при честных моих попытках что-то гаркнуть, но все ж таки величали Я.М. По ночам я гордился тем, что вернул копейку всему народу, и томился тем, что была тягостная, не женская, резаная зима. Она стояла между сопок, вооруженная кинжалом и хрусталем.
- Езжай, нюхнешь пороху, москвич, - сказал мне высший начальник. "Тук-тук, - сказал мне вагон, пропахший мокрым бельем. "А, ревизия, - сказал мне начфин из далекой части, - так как, вечерком гульнем?".
Между тем, в бумагах разыгрывалась драма. Полковник Козлов, сорока пяти лет, потерял в разгар зимы свой полушубок, и просил заменить его на новый. По приказу, в виде исключения, его одели в новый, и он встал на свой пост. Через полгода украли и этот полушубок, и в виде исключения пошли ему навстречу, чтобы не замерз. Но был и третий, и четвертый раз, и каждый раз полушубок приходил в негодность, был ранен и убит, исчезал без вести, попадая под плотный огонь. Один раз он сгорел, и в виде исключения, как птица Феникс, появился опять.
В этой домовитости, в этом неторопливом постукивании кармана о карман – был высший закон. Может быть, закон безмерной ширины пространства, где пчелы, пусть в папахе, мерно жужжат вокруг цветов, пусть даже за окном стеклянная амурская зима, рукастая, как пальцы льда с крыш. Жужжат, слизывая сладостный нектар, в каждом вздохе своей тишайшей жизни.
Как там это называется – душевный переворот? Лежа в поле, лицом к высокому небу? Ну да, в двадцать четыре года – стать козлом и циником, всего лишь пролистав бумаги о полковнике, который в папахе (он и папаху терял) нежно жужжал, слизывая все, что можно лизать в непроезжей части, на окраине российского государства. На это малое – белый полушубок, в просторечии называемый дубленкой, - был в народе огромный спрос.
Так я был лишен невинности, познав, что жизнь – это благодеяние немногим. После всех "Капиталов", после всех заверений в общей пользе, после стылого, угрюмого поезда, тащившегося по БАМу, после того, как вечно кого-то спасал.
От первобытного коммунизма (там было детство) – к социализму с человеческим лицом (в нем я познал папаху), а дальше к правой социал-демократии, где ты знаешь всё обо всём, но все равно веришь в благодеяние для многих. Не по невинности, но любишь.
Хотя пчелы сладостно жужжат и слизывают много, упорно, терпеливо, загоняя нас в иную веру.
Она многим известна с детства: каждый за себя, потому что нет никого, кто был бы за всех.
! Орфография и стилистика автора сохранены
