Я должен принести свои запоздалые извинения тому честному экскаваторщику и той честной доярке, которым злая интеллигентская молва приписывала открытие печально знаменитой формулы: "Не читал, но осуждаю".

Посмеивались над непросвещенным народом.

Оказалось, что над собой.

Не очень я был счастлив, когда узнал, что эта погромная формула есть изобретение отнюдь не наивного сознания, а, напротив, ума изощрённого.

О том, кому именно принадлежит авторство, историки науки спорят, но Владимир Владимирович Маяковский в целях выживания в качестве государственного поэта публично воспользовался этой формулой задолго до того, как рабочие и колхозники СССР по указанию партии в едином порыве не читали, но гневно осуждали роман Бориса Пастернака.

Великий поэт не читал, но осуждал повесть Бориса Пильняка. Причем делал это куда непримиримее рабочих и колхозников.

Вот его слова:

"Повесть о "Красном дереве" Бориса Пильняк (так что ли?), впрочем, и другие повести и его, и многих других не читал.

К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов.

В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене".

За фронтовую измену, как знал Маяковский, полагается расстрел.

Что же могло подвигнуть русского поэта в первой половине Двадцатого века добровольно подкидывать властям аргументацию, позволяющую им убить русского прозаика?

Убить не за что-нибудь, а за сочинение повести, которую, к тому же, вынесший обвинительное заключение Пильняку, поэт и не читал.

Куда подевались идеи гуманизма и просвещения?

Что такое невероятное произошло с Германией и Россией во времена большевицкой и нацистской диктатур, что носители продвинутого сознания, люди, успевшие проявить себя на поприще наук и искусств, превратились в чудовищ, весьма стремительно поддавшись духовному растлению под руководством, пускай хоть трижды демонических правителей?

Этой проблематике посвящены два выдающихся романа, созданных русским и немецким прозаиками именно в период расцвета названных диктатур.

Речь о "Мастере и Маргарите" Михаила Булгакова и романе Клауса Манна "Мефистофель. История одной карьеры", написанном и изданном в 1936 году в эмиграции.

Роман Булгакова ждал своего издания еще тридцать лет.

Русский автор сосредотачивается в основном на изучении механизма противостояния растлению.

Немецкий скрупулезно исследует само растление души.

И в том и в другом романе появляется образ некоей потусторонней силы, олицетворяющей в традициях европейского сознания дух зла.

Необычайно интересно наблюдать, как сей дух буквально в одно и то же историческое время проявляет себя в сталинском СССР и в гитлеровской Германии.

Это тем более интересно, что авторы, параллельно работая над своими текстами, понятия не имели о том, что сейчас пишет другой.

Герой Булгакова выполняет задачу художника, поставленную перед ним, скажем, самим Провидением, абсолютно не сообразуясь с мнением советского начальства о том, чему должно служить искусство и зачем оно вообще существует.

Герой Манна по капле выдавливает из себя свободного художника, каждый раз объясняя себе, что делает это ради искусства.

При этом сознательно старается до конца сохранить в себе человеческое. Чего стоит его поступок, когда, уже сделав завидную административную карьеру, служа преступному режиму, он, рискуя потерять всё, тем не менее находит в себе силы, чтобы пойти к одному из главных столпов режима, человеку номер два в империи зла, чтобы заступиться за друга.

Отлуп, который он получает, окончательно расставляет все точки над "i". "Ты мною куплен, — как бы говорит ему власть, — сам ведь продался. А значит, забудь о своём я".

Пощечина, полученная в загранпоездке от немецкого политэмигранта, произнесшего: "Это тебе за все, что случилось с Германией", конечно же, является окончательным приговором этому персонажу Клауса Манна, которого заставил продать душу отнюдь не страх.

Как говорит Клаус Манн, "успех — это утонченное, неопровержимое оправдание любого бесстыдства".

Слова, актуальные не только в условиях нацистской Германии.

Герой Булгакова литературного успеха на государственном уровне, разумеется, не стяжал и стяжать не мог. Зато сочинил то, что хотел. А сочиненное сжег, оставшись, однако, свободным человеком. И в итоге ушел из жизни, не узнанный своей страной.

По Булгакову, иначе в России, которой рулят чекисты, быть не может.

А в самой жизни добровольный из нее уход оказывается единственно возможным вариантом избежать той самой эмигрантской пощечины для того, кто однажды продался.

Я говорю сейчас не только о Владимире Маяковском.

И вспоминаю строки Константина Левина:

"Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил –
Тем к святости тропу себе не выстелил,
Лишь стал отныне не таким, как был".

Да, не по-божески.

Но ведь Воланд с Мефистофелем и не божества.

Пётр Межурицкий

Ошибка в тексте? Выделите ее мышкой и нажмите Ctrl + Enter