Умер Александр Кабаков.

Литератор и журналист. Беллетрист, публицист, сценарист, эссеист — и так далее и тому подобное.

Убеждённый антикоммунист времён Застоя и ультралиберал эпохи "смутных девяностых", ставший сознательным мракобесом и обскурантом "отстойных нулевых" и "победобесных десятых".

Обладатель прижизненного собрания сочинений в пяти томах.

Лауреат нескольких литературных премий.

Человек, предавший свои убеждения и идеалы и собственными руками загнавший себя в гроб.

* * *

Александр Кабаков был одним из самых известных и наиболее финансово успешных российских (изначально — советских) писателей конца 1980-х — начала 1990-х и большей части 1990-х годов. Известность ему обеспечило первое же изданное произведение — повесть-антиутопия "Невозвращенец", летом 1989 года опубликованная в журнале "Искусство кино". Публикация этого крошечного по объёму, но обладавшего невероятным энергетическим потенциалом сочинения вызвала тот самый пресловутый "эффект разорвавшейся бомбы", каковым в литературоведении принято именовать возникающие от этого последствия — не столько литературные, сколько социально-политические.

В повести, написанной от лица сотрудника некоего научного института, занимающегося непонятно чем и обладающего паранормальной способностью — мысленно путешествовать во времени и пространстве, — моделировалось ближайшее будущее, каким оно представлялось её автору в разгар эпохи горбачёвской Перестройки. Действие в "Невозвращенце", писавшемся в апреле — мае 1988-го, происходило в ноябре 1993-го — то есть отстояло от привычных советскому журналисту Кабакову, служившем в ту пору в редакции прогрессивной газеты "Московские новости", бытовых и политических реалий на пять с половиной лет вперёд. И было это будущее таково, что от первых же в него вводящих фраз у подавляющего большинства читателей по хребту начинали бежать крупнокалиберные мурашки. А у некоторых, из числа особо впечатлительных, — не только по хребту, но и по иным частям тела, одновременно с поднимающимися дыбом на загривке волосами:

"Ледяной ветер нёс снег зигзагами, и белые струи, словно указывая мне путь, поворачивали с Грузин на Тверскую. Где-то в стороне Масловки стучали очереди — похоже, что бил крупнокалиберный с бэтээра. Я вытащил из-под куртки транзистор и ненадолго — батарейки и так катастрофически сели — включил его.

"Вчера в Кремле, — сказал диктор, — начал работу Первый Чрезвычайный Учредительный Съезд Российского Союза Демократических Партий. В работе съезда принимают участие делегаты от всех политических партий России. В качестве гостей на съезд прибыли зарубежные делегации — Христианско-демократической партии Закавказья, Социал-фундаменталистов Туркестана, Конституционной партии Объединенных Бухарских и Самаркандских Эмиратов, католических радикалов Прибалтийской Федерации, а также Левых коммунистов Сибири (Иркутск). В первый день работы съезда с докладом выступил секретарь-президент Подготовительного Комитета генерал Виктор Андреевич Панаев"".

Из дальнейшего повествования выяснялось, что Советского Союза больше не существует; что власть в той его части, центром которой является Москва, принадлежит военной хунте, прикрывающейся либеральной фразеологией и опирающейся на грубую силу; что выходить по ночам из дому без оружия может позволить себе только натуральный идиот; что в Москве нет ничего — ни хлеба, ни промтоваров, ни денег, на которые всё это когда-то можно было купить, а ныне можно только получить — по специальным талонам, отстояв перед тем гигантскую очередь у раздачи; что по приказу хунты у населения конфискованы все часы и сколько в данный момент времени, можно узнать только из выпусков новостей по радио, а для того, чтобы услышать выпуск новостей, необходимо иметь радиоприёмник и батарейки, а вот их-то как раз почти ни у кого из москвичей и нет, потому как батареек больше не выпускают и не выдают...

Словом, жизнь в бывшей столице Союза Советских Социалистических превратилась в натуральный кошмар, по сравнению с которым орвеллианская реальность "1984" выглядела ну просто как детская игра в войнушку с деревянными пугачами и самострелами, стреляющими проволочными пульками. И что в этой жуткой и представляющейся совершенно ирреальной действительности из-за каждого угла и из каждой щели торчат уши и высовываются щупальца Конторы Глубокого Бурения — которая в "Невозвращенце" носит издевательски звучащее название "Комиссия Национальной Безопасности". Отношение же автора "Невозвращенца" к этому ведомству не оставляло возможностей для двусмысленных толкований: гэбисты были показаны в повести как его лютые враги, разговор с которыми следует вести только через прицел и — в случае появления в их поведении угрозы — нажимать на спуск первым.

Как признался Кабаков несколько лет спустя, в 1993-м, "Невозвращенец" был написан в качестве ответа на попытку сделать его самого агентом-провокатором, предпринятую незадолго до того лубянскими упырями. Впервые столкнувшись с тем, как нагло и нахраписто и в то же время бездарно они действуют, склоняя к сотрудничеству, он пережил эмоциональный шок и решил отомстить — единственным из имевшихся у него в ту пору способом.

* * *

Культурный шок, однако, пережил не только сам Кабаков. Шестой номер "Искусства кино" за 1989 год, в котором был помещён его "Невозвращенец", тут же испарился с книжных прилавков, мгновенно превратившись в библиографический раритет.

Один экземпляр вскоре оказался в библиотеке американской радиостанции "Свобода", в те времена базировавшейся ещё в Баварии, в мюнхенском районе Инглише Гартен. Там его вечером в пятницу, в конце рабочей недели, взял писатель-невозвращенец Сергей Юрьенен, в ту пору занимавший должность ответственного редактора культурно-политических передач Русской службы. И, не предполагая никакого подвоха, унёс домой — просмотреть на выходных. Три десятилетия спустя он вспоминал о том, что произошло далее, так:

"Я прочитал повесть и понял, что до понедельника не доживу. Было чувство, что нельзя терять ни минуты. Несмотря на выходные, решил позвонить Матусевичу (тогдашнему директору Русской службы Радио "Свобода". — П.М.) домой. Он жил в Пуллахе (пригород Мюнхена. — П.М.), но сразу вскочил в свой "БМВ" и приехал за журналом. А через несколько часов звонил уже он мне, совершенно потрясённый. В понедельник мы встретились на работе, и вопрос был решён: киноповесть "снимать" радиосредствами и — немедленно в эфир".

Силами редакции культурно-политического вещания Русской службы был записан двухсерийный радиоспектакль (по определению Юрьенена — "радиофильм по киноповести") "Невозвращенец" продолжительностью 100 минут. Первая серия пошла в эфир вечером 6 августа 1989 года, вторая — через неделю, 13-го. Эффект от трансляции был таков, что на следующий день после первой передачи — в понедельник, 7 августа, — 45-летний Александр Кабаков проснулся не мало кому известным журналистом, а широко известным писателем. Сначала — всесоюзно, затем, спустя очень короткое время, — всемирно.

* * *

Начавшись на исходе жаркого лета 1989 года, писательская слава Александра Кабакова в течение последующих лет неуклонно шла по нарастающей. Можно сказать — по экспоненте. Его следующие опубликованные работы — от кинороманов "Подход Кристаповича" (1990) и "Сочинитель" (1991) до менее похожих на сценарии, но не менее увлекательно написанных романов "Последний герой" (1995) и "Самозванец" (1997) — многократно переиздавались в постсоветской России, неизменно вызывая высокий читательский интерес и — как следствие — коммерческий спрос. Александр Кабаков приобрёл большое количество поклонников и не менее существенное число оппонентов. И если первые с энтузиазмом набрасывались на каждую новую выпускавшуюся его тогдашними издателями — деятелями из приснопамятного издательства "Вагриус" — книгу, чтобы сопереживать его персонажам в деле противостояния проискам вечного Зла, стремящегося уничтожить вечное Добро, то вторые делали то же — набрасывались, но — с совершенно иными мотивациями.

Эстетические противники, коих у Кабакова всегда, с первых же дней его писательской карьеры, было, что называется, хоть жопой ешь, не упускали ни единой возможности поставить его на место — то, на каковом он, по их мнению, должен был стоять. Суть предъявлявшихся Кабакову коллегами по перу претензий была в одном — то, что он пишет, не имеет никакого отношения к собственно Литературе (той, которая с прописной), а является сценарным ремесленничеством, и только. То есть автору расходящихся пятидесятитысячными стартовыми тиражами книг давалось понять, что он — не писатель, а сочинитель пресловутого "чтива", которое занимает место где-то между "нетленной классикой" и макулатурой — разумеется, ближе ко второй, чем к первой. Кабаков огрызался — утверждая, что пишет для скучающих домохозяек, которых их мужья, "новорусские" бандиты-бизнесмены, держат дома взаперти, чтобы те блюли "супружескую верность" и заодно повышали свой культурный уровень. И, переходя в атаку, предлагал своим оппонентам сочинить что-нибудь такое, что продастся наравне с его "Последним героем". Оппоненты презрительно кривили губу и изгибали бровь, но возразить было нечего. Если мериться тиражами, то получалось, что Кабаков — именно Писатель (тот, который с прописной), а они — говно. Вроде какого-нибудь Проханова или Эдички.

* * *

Как и когда началось то, что можно охарактеризовать выражением "деформация личности писателя Кабакова", — с уверенностью сказать не могу. Поскольку лично с ним знаком никогда не был, а заниматься домыслами не приучен. Но некоторые соображения выказать всё же попробую.

По-видимому, деформация началась с того, что Александр Кабаков решил сочинить прямое продолжение "Невозвращенца". Повесть "Приговорённый", ставшая второй частью дилогии "Путешествия экстраполятора", имеет авторскую датировку: "Июль 1999". Вот тогда-то, по-видимому, всё и началось.

Попытка во второй раз войти в ту же реку оказалась, как и в подавляющем большинстве подобных случаев, крайне неудачной. Дело было в том, что вода в этой реке, внешне выглядящая точно такой же, какой она была и двенадцать лет тому назад, оказалась совсем иной — и по температуре, и на вкус. Это было время, когда эксперимент по превращению постсоветской России в нормальную цивилизованную страну стремительно завершался. Президент Ельцин, всё глубже увязавший в пучине хронического алкоголизма, уже настолько утратил связь с окружающей реальностью, что не смог изобрести ничего более кошмарного, чем передать власть ничтожному персонажу — подполковнику ГБ по кличке "Бледная моль". Каковой немедленно принялся выстраивать в ещё не вышедшей из тисков бандитского олигархата стране гэбистско-воровской режим — систему власти, в которой гэбисты стали ворами, а настоящие воры, то есть уголовники, — гэбистскими шестёрками.

Очень немногие статусные деятели российской культуры с самого начала смогли понять — что в действительности происходит в стране и к чему всё это в перспективе приведёт. По-видимому, писатель Кабаков был одним из тех немногих, кто это понял — всё и сразу, сразу и всё.

Понял он, вероятнее всего, и то, что выбор перед ним стоит жёсткий: или меняться — или валить. Или — или. Валить он не хотел.

* * *

То, что происходило с Александром Кабаковым в течение последних двух десятилетий его земной жизни, можно назвать одним коротким и ёмким словом. Слово это — "полураспад". Личность писателя Кабакова распадалась на составные части — так же, как распадается изотоп какого-нибудь цезия или стронция, вылетевший из трубы ядерного реактора и угодивший на близлежащую лужайку с высаженными на ней ирисами и гладиолусами. Красивые цветы превратились в смертельно опасную угрозу — для того, кто, не зная о том, что здесь произошло, вздумает нарезать из них букет для своей любимой женщины. Метафора, разумеется, циничная. Но правильная. Поскольку то, что вылетало из писателя Кабакова в эти годы, ни с чем иным сравнить просто невозможно.

Как это ни прискорбно, но в "отстойные нулевые" писатель Кабаков превратился в настолько голимого запутинца, что у многих хорошо его знавших в прежней жизни людей просто глаза лезли на лоб и уши сворачивались в трубку, когда они слышали — что он несёт. Кабаков оправдывал все творимые этим поганым режимом мерзости и преступления — от ликвидации политических противников за границей до оккупации и аннексии чужих территорий. С вызовом декларировал своё имперское сознание. Попрекал некогда обожаемую им Америку тем, что та стала уже не той, что прежде, и обвинял в чинимых ею кознях против "русского мира". И так далее. Попытки призвать его обратиться к здравому смыслу оканчивались безрезультатно. Кабаков вёл себя непримиримо, с лёгкостью рвал десятилетиями складывавшиеся дружеские и иные связи, обвинял своих новых оппонентов из числа прежних единомышленников во всех смертных грехах. Открыто хамил, ничуть не озадачиваясь тем, как это будет ими расценено. Любые, самые осторожные попытки апеллировать к религиозным догмам (Александр Абрамович был выкрестом, исповедовал православие, хотя постоянно нарушал важнейшие заповеди, особенно в части прелюбодеяния) вызывали у него натуральную ярость.

Итог был полностью закономерен: прежних друзей у Кабакова почти не осталось, новых — по причине почтенного возраста и ставшего несносным характера — не нашлось.

Вместе с прежними убеждениями испарился в пустоту и писательский талант.

* * *

Общеизвестный анекдот из категории "Каверзный вопрос — парадоксальный ответ" гласит:

Вопрос: Чем болезнь Альцгеймера лучше болезни Паркинсона?

Ответ: Лучше забыть заплатить за пиво и выпить, чем купить и расплескать.

Это, разумеется, смешно. Но — только для того, кто не знает, что такое болезнь Альцгеймера и что такое болезнь Паркинсона. Для того, кто знает — что это такое, это не только не смешно, но ему невыносимо видеть того, кто от этого анекдота станет смеяться.

По счастью, Александру Кабакову не привелось оказаться в объятиях мистера Альцгеймера. Но, угодив однажды в цепкие лапы мистера Паркинсона, вырваться из них он уже никогда не смог.

Последние полтора года его земной жизни были поистине жуткими. Обстоятельства эти мне хорошо известны, однако я не считаю возможным — руководствуясь этическими соображениями — о них рассказывать. Могу лишь подчеркнуть: никакая хроническая неизлечимая болезнь не является причиной — такая болезнь всегда является следствием. Следствием неправильной (неправедной) жизни. О чём страдающий от такой болезни человек прекрасно знает, но очень редко бывает согласен признаться в этом даже самому себе, не то что окружающим.

Мне кажется, в случае писателя Кабакова поразившая его болезнь была следствием совершённого им предательства. Предал же писатель Кабаков не только самого себя — это было бы ещё полбеды — он предал и своих персонажей. Своих, если угодно, героев. Он предал и мудрого старика Кристаповича, и отважного экстраполятора Юрия Ильича, и безалаберного шалопая-артиста Мишку Шорникова, и капитана Олейника с его товарищами Серёгой и Юркой, и их любимых женщин, ради вызволения которых из вражеского плена они согласились стать наёмным убийцами, и всех прочих персонажей его книг, которые, оживая в воображении их читателей, говорили им: "Слушай сюда, парень. Со злом надо сражаться до конца. Не беда, если потерпишь поражение и погибнешь. Беда — если вместо того, чтобы умереть стоя, согласишься жить, ползая на брюхе".

Если существует такое место в том мире, куда отправляются после смерти человеческие души, где живут персонажи любимых в этом мире книг, писатель Александр Кабаков непременно должен попасть именно туда. Чтобы все преданные им его герои могли посмотреть ему в глаза и сказать всё, что они о нём думают. Это будет для него наказанием самым страшным и самым справедливым.

Павел Матвеев

Ошибка в тексте? Выделите ее мышкой и нажмите Ctrl + Enter