Нацгвардия в степях России
Я вновь отправился по России автостопом, таская с собой рюкзак и палатку. Для туризма Волна была неприглядным местом, хотя с отдыхающих местные жители и брали заоблачные суммы за съем жилья. Грязный пляж на окраине промзоны. "Здесь миллиарды рублей крутятся, бешеные деньги", – сказал мне бывший ростовский особист Гоша, когда мы прибыли из Новороссийска, цветущего и почти субтропического порта, в поселок Волна. Здесь все – от Керченского пролива до Темрюка – было застроено терминалами и складами. Многие объекты принадлежали "Таманьнефтегазу".
Гоша родился в Грозном и бежал на Ставрополье с семьей. Потом воевал с чеченскими сепаратистами. Он русский и говорил, угощая шашлыком: "Ты понимаешь, я же кавказец". Уйдя в отставку в Ростове-на-Дону, Гоша переехал на Кубань – за работой. "Кубаноиды – это колхозники, которые нос задрали, а казаки – бандиты, что пляжи отжимают", – оценивал он местное население, пока мы ехали по достаточно благоустроенным кубанским станицам. Потом наши пути у Павловской разошлись. Под восходящим ростовским солнцем я угостился молодым горохом с поля и приступил к осуществлению плана посмотреть Россию там, где Волгоград, Саратов, в общем – степи.
"Я до Алтая еду", – удивил меня водитель со звездочками прапорщика, и тут же пробудилась щемящая ностальгия о Горном Алтае, где красивая природа. Аркадий – прапорщик новорожденной Нацгвардии, (а вы еще помните эту ругань в адрес "нацгадов" и "карателей" из Нацгвардии Украины?) добирался в отпуск на малую родину. Семь сотен километров мы ехали вместе. До Волгограда. Познавательная была поездка: я регистрировал его в соцсетях ради нужного ему "Бла-бла-кара", а он рассказывал о наемниках для Сирии, интервентах в Донбассе и зависти внутренних войск к Министерству обороны.
"На Кубань я попал после Чечни. Там и в Дагестане наши парни до сих пор погибают. СМИ только молчат. Воевали мы непонятно за что: у оборзевшего Кадырова давно свои войска – там самые отпетые отморозки. Я как-то сцепился с двумя кадыровцами в магазине: думал – убьют. Но есть чеченцы и в наших частях – эти нормальные ребята", – начал прапорщик свою историю. В Чечне он страдал от почти безвылазного сидения на базах, дорогого и противного самогона и отсутствия секса. Амуры с чеченками местными пресекались ножами, а редкие проститутки перепадали из Дагестана. Впрочем, некоторые чеченки через браки с военными бежали из патриархального общества в Россию.
Служба на Кубани была специфическая: "Я то что, я "КАМАЗы" чиню за 35 тысяч рублей в месяц. Оклады и премии сокращают, все деньги Минобороны идут, а не Внутренним войскам. Звания – за взятку, сто тысяч рублей – и младший лейтенант. Южане, которых я призывниками гонял, уже в офицерах ходят". Наконец, я не выдержал и спросил Аркадия: "Сколько платят на Донбассе?". – "Сто двадцать тысяч", – услышал я в ответ. Он дважды переспрашивал мой вопрос – о гражданском отношении военных к войне на Украине. Таковое отсутствовало. Но вот антиисламистская операция в Сирии служивых беспокоила. "Да они все здесь начнут взрывать из-за того, что мы в то пекло влезли!" – возмутился Аркадий. И добавил: "У нас незаконную базу частную открыли, наемников для Сирии готовят. Парни возвращаются – дома покупают в Краснодаре".
Его китайская машина "Lifan", собранная в Нальчике, неслась на восток по трассе, обсаженной деревьями, пересекая пусть и мутные, а реки и ростовские лесостепи перетекли в волгоградские степи. Здесь было невесело.
Город металлолома и мошка на ужин
Прошлой осенью, мои автостопные покатушки в Геленджик свели меня с инженером-строителем Толей. За исключением моментов, что "хохлы понаехали", Анатолий был позитивным человеком с бурной биографией, вытянувшим себя в средний класс. С трассы М-4 "Дон" он свернул до городка Зимовники, по его словам, разворованного подчистую чиновниками. Путь был долгий. "Смотри, как красиво!" – разбудил он меня, когда солнце озарило казавшиеся тогда мне бескрайними донские горизонты. Я не видел ничего, кроме тощих лесов при гуляющем ветре, замерзших на полях арбузов и унылых балок. После Нижнего Поволжья я был уже не столь категоричен.
Ближе к границе Ростовской и Волгоградской областей расстояние между населенными пунктами увеличивается. Последний город до Волгограда, – это хотя и потрепанный, но все-таки город – Волгодонск. Между ними три сотни километров, депрессивные и не частые села. И железнодорожная станция Котельниково.
На ней с нацгвардейцем мы и зависли. Китайско-карачаевский "Lifan" сломался в 30 километрах до городка. "Все! Застряли, никто не поможет…", – и прапорщик выматерился, а спустя пять минут его автомобиль тащила на трассе "Газель" двух кавказцев. Прямиком до автосервиса. "Меня какие-то чуркобесы вытащили. Даже денег не взяли", – позвонил домой "благодарный" Аркадий. Пока его чинили, я лазил по городку, понимая, что наконец-то нашел филиал российского ада.
Город, я найти не смог. Хотя старался. Отдельные частные дома чередовались с закрытыми заводиками, руинами строек, зданиями непонятного происхождения, впрочем, уже заброшенными, и многочисленными пунктами приема металлолома, вроде ЗАО "Вторчермет", надпись на стене – "Закупаем металлолом по высокой цене. Расчет моментальный".
"Сынок, тебе чего?" – подошел ко мне старик, тащивший бидон с водой, и засмеялся странным смехом. Еще я нашел ГАИ. Отделение делило дом с изолятором временного содержания, почтой и магазином автозапчастей. "Наши менты сначала бьют, а потом задерживают", – поделился абориген. В городе с середины 60-х годов население упорно не увеличивается, несмотря на многочисленных приезжих.
Принимали металл в Котельниково в больших количествах – от сегментов конструкций с заводов до того, что дотащили в мешках на плече. Металл везли все – местные цыгане, опрятно одетые люди и опустившиеся алкоголики. Товар принимали как кавказцы с акцентом, так и русские, с лицами бывших оперов РУБОПа. Никто не задавал вопроса – откуда добро? А среди рабочих, взвешивавших металлом, я увидел настоящего негра. Потомок африканца имел повадки и говор классического "дяди Васи".
Бесконечная пыль проникала мне в кроссовки, лезла в глаза. Пыль была на дороге, на остановках, на траве – везде. А от нещадной жары футболка прилипала к телу. Тучи, закрывшие небо, не спасали от ультрафиолетовых лучей. "Как тут жить?" – задал я риторический вопрос рабочим на автосервисе, чинившим за неприлично большие деньги машину нацгвардейца. "Да раньше не очень было: предприятия позакрывались, но вот "Еврохим" скоро откроет комбинат, и хорошо будет", – не поняли меня жители степи.
Единственное, что не вызывало отторжения – это запах полыни и незнакомых трав со степей. И когда мы покидали Котельниково, то наткнулись на микрорайон среди села. Три новых дома и детская площадка к ним, и даже сетевой магазин, покрашенные в синий цвет (как на Чукотке), стояли на пустыре. Это все возвел "Еврохим" для иногородних сотрудников.
До Волгограда разбитая трасса была невыносима. Появилась поволжская мошка, залеплявшая окна и упорно лезшая в лицо. А еще вспомнилось, что рядом была разгромлена 6-я армия Вермахта. Выжившие немцы долго вспоминали тоску здешних степей. Как и я.
Саратов: столица Поволжья
В Волгограде камыши вырастают до трех метров. Это плавни. Интересное зрелище. А на въезде в город стоят полицейские в накомарниках – забавный у них вид, особенно у толстяков. Сам город тянется почти сто километров вдоль Волги. Астраханское шоссе петляет по нему: заборы частного сектора, поселков, промпредприятий временами чередуются с высотками. "Это – дыра! Я в Питере жил, вот это город!" – обругал родину парень, что остановил мне, облепленному мошкой.
За Волгоградом сотовая сеть ловила с перебоями. Почти как на севере Карелии. В пейзаже на трех с половиной сотнях километров до Саратова было скудно с человеческим жильем. Большой город Камышин и десятки за десятками километров холмистых степей вдоль берега Волги, и по ним – только отворотки в села и городки.
Стоматолог Игорь был переселенцем из Казахстана. "Когда началась перестройка, казахи начали бить русских в школах, на улице, принижать на работе. До этого была ощутимая отчужденность. Мы переехали в Саратов. Многие русские остались в Казахстане, уцепились. Когда не станет Назарбаева, не позволяющего откровенные крайности, не знаю, что будет со страной", – рассказал он о том, что было, и чего ожидать. И глубокой ночью мы въехали в его новый дом. Саратов интригующе горел морем огней в долине.
Столица Поволжья разочаровала спустя десять минут. Не успел я удивиться низким ценам в магазинчике, как активист "Народной воли" Андрей Марцев притащил меня в …скажем так, обычный двор. Тротуара не было, как и клумб – дом окружала глина, где-то покрытая коврами. Заводской район Саратова. В пропахшем плесенью и канализацией доме, где краска в подъездах давно сошла со стен, за аренду комнаты брали всего 5 тысяч рублей. "Это не худший вариант вообще-то", – ввел в курс Марцев.
Дома у Марцева на столе валялись книги по анархизму и сборник Лимонова "Проповеди". Эдуард Вениаминович отбывал свой срок как раз в Саратове, на красной зоне, где фсиновцы, "опуская", окунали забитых зеков лицами в унитаз. Там он пел в хоре самодеятельности. Бывший правый деятель Марцев находился под следствием: вместе с антифашистом Кириллом Кабловым он обвиняется в "вандализме". На бесхозной бетонной плите прошлым летом они нарисовали черно-красный флаг; следствие сочло, что это прапор "бандеровцев", запрещенных в РФ. Дело взял на контроль правозащитный центр "Мемориал". "Подписку с нас уже сняли, может и не посадят, а условно дадут, или посадят", – флегматично размышлял Андрей, уставший за последние годы от задержаний и бесед в ФСБ и ЦПЭ. В Саратове осталось так мало людей с антисистемной позицией, что либералы, националисты и левые варились в одной тусовке.
Утром был скандал. Старушка-соседка на кухне громко костерила Украину, из-за коммунальных бед Саратова. Украина была что-то "должна" бабушке. Марцев вел с ней диалог на повышенных тонах. Мне он потом объяснил: "Людей надо просвещать". И так каждое утро.
При свете дня Саратов оказался еще более обшарпанным, чем ночью. Дорожное полотно между домами присутствовало чисто символически. Автобусы подпрыгивали как на трассе Париж-Дакар. Саратовцы живут в аварийных зданиях, а "сталинский" дом с выбитыми окнами оказался заселенным общежитием. Кучи мусора валялись в подворотнях. Пахло заводскими выбросами, плохим водопроводом и еще чем-то. Посреди всего этого встречались новостройки. "Наверное, какой-то дом упал, вот и построили", – пошутил Марцев.
Саратовцы зарабатывают мало. Андрей ходит на две работы, чтобы получать 15 тысяч рублей. Он вспоминал: "Заводы почему-то закрывали один за другим, причем, и те, что приносили доход. Как авиационные". Ситуацию немного смягчали невысокие на фоне Кубани, откуда я ехал, цены. На вокзале я нашел беляши за 25 рублей; даже в Сибири они стоят стандартно 40 рублей. Русская бабушка, стоявшая в очереди передо мной, утащила своего внука прочь. "Русские мясо не любят", – съязвил я. И большегрудая продавщица из христианского Закавказья набросилась на меня: "Как не стыдно так про национальности говорить! Ай-я-яй! У меня муж и зять тоже русские!".
Волга плещется у набережной Саратова. Но пляж, плюс полулегальное место для нудистов, оказался на самом северном конце города, у моста на Энгельс. Доступные пляжи традиционно не входят в планировку российских городов – это я видел как в Ульяновске, так и в Новосибирске. Пока я рассматривал Волгу и слушал пьяные крики из кафе, ко мне подошел представитель неглупой молодежи. Распознал путешественника: "Вы не представляете, как тяжело рожденным здесь. Некуда пойти, нечего смотреть, люди озлобленные, черная дыра у нас".
Домой: "Я уважаю Путина"
Вдохнув на прощанье воздух окраины Саратова – коктейль из несмытого унитаза и протухшего яйца, я отправился домой. Единственная фура за весь путь, из Моздока – Осетия, и еще девятьсот километров: мимо Пензы, Рязани и Москвы. Мои исследования Нижнего Поволжья оказались не более чем основой для журналистского репортажа и не принесли того психологического тепла, свойственного Заполярью, Уралу и Сибири.
Вызывающие отчуждение Поволжские степи скоро закончились. Я попал туда, где живут русские, ассимилированные в русские и сохранившие свою идентичность мордва, да мишари – татарский субэтнос, скорее из угро-финнов, чем из тюрков. Вечерний запах пензенских лесов, омытых свежим дождем, вскружил мне голову. Однако трасса "Р-158" до Пензы была глухой, а редкие автовладельцы не стремились брать попутчиков. Так три часа я шел, окруженный сумеречным лесом, пока киргиз на "Isuzu" не сократил дорогу на 500 километров. "Извини, братуха, до Москвы не доеду", – сказал он и рухнул в четыре утра отсыпаться после двух суток дороги. Спустя минуту вторая проходящая легковушка берет меня до бульвара Рокоссовского, Москва. Мелькают привычные пейзажи среднерусской равнины, настоящий автобан, утром немного зябко.
Тридцатипятилетняя тамбовская красавица Ольга оказалась московским риэлтором, и бывшим преподавателем английского языка. Когда она назвала свою шестизначную зарплату, мне стало стыдно называть месячный гонорар журналиста. Потом – приятное чувство финала путешествия и напоминание, что мы живем в сумасшедшем мире, – у меня во дворе старенькие "Жигули" украшает тонировка "Я уважаю Путина". Настроение упало окончательно.
24.06.2016,
Максим Собеский
